александр-зеленоград писал(а):
Михаил,у меня есть кое-какой литературный опыт...
Попробуйте давать текст своих произведений без вступительного слова: честно Вам скажу, что Ваши произведения лучше, чем Ваши комментарии.
Тогда и Вам будет вольготнее
и мне не придется с Вами дискутировать по большинству комментариев...
Александр, ещё раз спасибо!
Я сразу понял, что у Вас есть большой опыт.
Мне легче даётся проза.
Перед тем как писать, у меня есть чёткий образ всего произведения, как говорят: "его фундамент и каркас".
Вся основа этого "каркаса", - четкие, конкретные исторические события рассказанные разными людьми.
Но когда начинаю писать, то эти люди (персонажи), которых я хорошо знал, как-бы сами начинают мне диктовать, а я только успеваю записывать. Но самое интересное,
то, что они мне диктуют, т.е. с их разным мнением и рассказами, я часто несогласен. То есть, это
не моё личное мнение, а мнение тех людей, о которых пишу, но ведь их уже давно нет!!
Получается своеобразная мистика, как будто эти люди живы!
А так, если что-то выдумывать, то к примеру: сидят на завалинке два персонажа и что-то говорят, и я должен придумывать, а что-же скажет Иван Иванович, а что ответит ему Пётр Петрович?
Такого у меня никогда не бывает.
Как и говорил раньше, кода пишешь, то сам там участвуешь, и придумывать что-то никогда не приходится.
Вот, Александр, - это что? Опять мои глупые комментарии?
Хочу продолжить свою повесть
"Ручей времени", но наоборот, то есть опубликовать её первую часть, т.к. вторую Вы уже прочитали. В первой части всё реально, и Венгрия, и то как проходил детский голод 1946 года, и кладбищенский случай 1937 года, и девочка которая упала на рельсы (она ещё жива), и старик железнодорожник, и собака Шарик, и другая собака вылизывающая сковородку, и даже описанный сон, т.е. совершенно ничего не придумано!!!
(скажу по "секрету": главный персонаж повести Фёдор, мой крёстный отец; фамилии участников изменены)
Публикую полностью, а грамматические ошибки, исправите сами.
Акованцев Михаил Александрович.
Ручей времени.
Документально-художественная повесть – быль.
Часть первая.
Возвращение.
У тёти Зины кофточка с драконами да змеями,
То у Попова Вовчика - отец пришёл с трофеями.
Владимир Высоцкий.
1.
Тихий, католический городок Папа утопал в обильной, летней зелени. Множественные, небольшие, но очень приветливые костёлы украшали почти каждую улочку, подчёркивая и до того красивый ландшафт венгерского городка. Недалеко от военного госпиталя располагалась и воинская часть советских войск, на освобождённой от фашистов мадьярской земле. Виноградная страна Хунгария (Венгрия) поддавшись влиянию фашистов, тоже захотела «оторвать» у бывшей России, а теперь СССР, свой лакомый кусочек восточной, донской земли. Нашла же в суровой и заснеженной, морозной степи, только свою смерть…
Широкий мадьярский двор с рядами тёплых конюшен - теперь это казармы, обнесённые в два ряда колючей проволокой, советской воинской части. Во дворе длинный строй, чем-то, недовольных и взволнованных солдат. Старый старшина, прохаживаясь вдоль вольно стоящего строя, произносит назидательную речь.
- Товарищи красноармейцы, по поручению подполковника Мурова, я вынужден поставить всех в известность, что скоро вас, небольшими группами будут демобилизовывать домой. Вы все имеете различные трофеи, захваченные вами при освобождении Венгрии. Это стыдно товарищи бойцы! Мы не какие-нибудь бандиты или воры, а честные советские воины. Как мы будем выглядеть в глазах венгерского народа, когда с узлами мадьярских простыней, набитых женским бельём, поедим к себе на родину в Советский Союз! Некоторые несознательные солдаты напихали в свои чемоданы по дюжине часов, расчёсок, портсигаров, зажигалок, даже серебряных ложек, позор товарищи бойцы. Не за тем мы били фашистов, чтоб от них ложки брать! На границе СССР, пограничная служба всё равно конфискует все ваши трофеи, потому что сегодня на дворе не 45-й, а уже 1946-й год. Сегодня вечером, после шести часов, чтоб все вытрясли свои чемоданы вот на эту площадь, и больше не позорили честь советского воина…
Под вечер, в углу двора, на длинной деревянной скамейке расположенной вокруг полу закопанной бочки с водой, собралось несколько солдат. В своеобразной, солдатской курилке они затягивались уже не махоркой, а выданными им папиросами. «Всё ж таки здесь Европа: знай нашу советскую культуру!»
К солдатам подошёл усталый старшина не молодого возраста, присел, тоже закурил. Несмотря на свою «подозрительную» должность, среди солдат он слыл честным человеком. Потому в шутку и всерьёз, они называли его Батей. Рядовой, Александр Арефьев, не выдержал:
- Товарищ старшина, можно так сказать в неформальной обстановке задать вам один вопрос.
- Ну, если в неформальной, то валяй.
Ростовчанин Арефьев, сделав кислую физиономию, спросил:
- Товарищ старшина, уже середина лета 1946 года, а нас до сих пор не отпускают домой?!
- Товарищи солдаты, в мире сложная политическая обстановка, сразу распускать армию нельзя. Американцы с англичанами могут захватить всю Европу, если мы уйдём. Наше командование и так в 45-м году отпустило домой тех, кому более сорока лет. Потерпите немного, скоро уедете и вы. По крайней мере, те, кто воевал, в этом году уже будут дома.
- Товарищ старшина, как же так, мы воевали - воевали, победили, а домой никаких трофеев везти нельзя?!
Лицо старшины вдруг ярко вспыхнуло. Сильно покраснев потом, резко пожелтев, он силой воли сдержал себя. Затем как школьник растерянно зашептал:
- Не верьте, никому не верьте. Берите всё, что сможете довезти. Никто у вас ничего не отнимет. Недавно с Союза прибыл мой знакомый капитан медицинской службы, которого посылами в Москву за пенициллином для больного генерала. На нашей родине неважно. Ваши жёны, дети, голодают.
Молодой солдат из Москвы нервно вскочил:
- Мы победили, а дома голод? Не может быть!
Старшина встал, кинул в бочку недокуренную сигарету:
- Разве я сказал «голод»? Голод у тебя в голове! – не оглядываясь, он быстро удалился.
Глубоко затянувшись папироской, один из солдат тихо рассмеялся:
- Ну и загнул старшина, недаром у него болтливая должность: «Дома плохо!» – «Голодают!». Да теперь вся Европа будет на нас работать! Не успеем домой доехать, как завалят нас японцы шёлком, немцы шнапсом, мадьяры красным шпиком, французы фруктами и вином! Весь мир, до гробовой доски, будет нам обязан за освобождение от фашизма!
Никто не пожелал ему возразить. Медленно встали, теперь нужно идти в казарму «шмонать» вещи…
Солдату Фёдору Зенькову двадцать восемь лет. Он выше среднего роста, потому немного неуклюж. Дома его ждёт жена и трое ребятишек. Через год после женитьбы родился первенец. Потом дети посыпались один за другим. Последний родился в начале августа 41-го года, когда он был уже на фронте. Потому младшенького сынка, он так и не видел, а ведь ему через месяц пять лет, среднему шесть, а старшему скоро восемь. Он пойдёт осенью в первый класс.
Перебирая вещи своего чемодана, Федя Зеньков испугано дрожал. Более года назад, после контузии, он целый месяц лежал в госпитале, недалеко от своей части. Но избавиться от возникшей нервной болезни, так и не смог. После контузии, сильнейший страх закрался в его измученное сознание. Теперь он всего боялся. Боялся стука, боялся громкого голоса, боялся ночи, а после мая 1945 года, стал ещё бояться оставаться наедине с самим собой.
В госпитале, по просьбе главврача, он помогал менять постельное бельё у тяжелораненых бойцов, уносить на кухню грязную посуду, убирать туалет, мыть полы. За это ему разрешили спать в комнате, где хранились резервные матрасы для вновь поступающих больных и раненых солдат. Там стояла его кровать и деревянная тумбочка. В ночь 8-го мая 1945 года, страшась темноты, он одиноко лежал на своей кровати, пытаясь уснуть. Вот сон уже стал закрывать его веки, как вдруг на улице послышалась жуткая автоматная стрельба, душераздирающие крики, неимоверный шум. В голове проскочило: «Десант; это немецкий десант!» Испугавшись, он забился под кровать. Через некоторое время стрельба и шум прекратились, но страх не проходил. Только утром он узнал: «Победа! Победа! Победа…». Вот откуда шум и стрельба на улице, - это радость возбуждённых и счастливых, русских солдат…
Фёдор крутил в своих руках три маленькие куклы. Первая была клоуном, вторая негритёнком, третья маленькой девочкой. «Повезу своим сынишкам, - думал он, - и три чайные ложечки, таких красивых нигде не видел. Остальное нужно выкинуть».
К Зенькову подошёл его земляк и близкий друг – Саня Арефьев.
- Федь, ты что, хочешь всё выкинуть?
- Да Сань, я боюсь, я всё выкину. Вот только эти маленькие вещички и оставлю моим детишкам.
- Ты что Федь, сдурел?
- Нет Сань, я боюсь, а ещё я в бога верую, - секунду подумав, добавил, - а ещё в тебя Саня верю…
Когда сослуживцы тайно или явно подсмеивались над Фединой болезнью, Арефьев чуть не матерщиной бранил своих товарищей за глумление над своим беззащитным другом. Он в тайне жалел Федю, и решил везде опекать и оберегать его.
Александр Арефьев родом с Ростова. Ему двадцать пять лет. Река Дон, дворовая шпана, вольная городская жизнь, сделали его смелым уличным жуликом. Но его жульничество, не от экономических неурядиц а, скорее всего, от мальчишеского – развлекательного задора. Будучи подростками, они подкидывали прохожим пустые кошельки на верёвочке, для общей хохмы. Повзрослев, стали подкидывать фраерам уже денежные, бумажные куклы. Тут была уже не только хохма, но и конкретная выгода. А летом, перед самой войной, поставив на стрёме дружков, он ловко спёр с железнодорожного вокзала чей-то чемодан. А что сделаешь? Одесса – Мама, Ростов – Папа! Улица учила «жить». Только вот и спасла Арефьева, от дальнейшего падения, Великая Отечественная война. За это одно, Саня благодарил войну, остальное от войны – только мразь…
Нынче лето очень тёплое, но не жаркое, так как через день льют дожди. Город Будапешт разделён рекой Дунай на две части: Буда и Пешт. На железнодорожной станции все рельсовые пути забиты товарными поездами. Основная их масса прибыла из Советского Союза. Тут же идёт частичная разгрузка. Чего здесь только нет? Такого изобилия продовольствия даже никому не снилось. На соседнем пути стоит пустой товарный поезд. Он через два часа возвращается обратно в Советский Союз. В него грузятся демобилизованные солдаты. Воронежский «кацап», с города Россошь, матерится:
- … хоть бы соломы, что ли постелили! Как мы поедем домой прямо на голом полу?!
Весёлый Сашка Арефьев хлопает его по плечу:
- Колька, ты темнота! Откуда у мадьяр солома? У них тут только один виноград растёт, да ещё фрукты! Надо их маленько подкормить. Пусть знают нашу русскую доброту! А то, как черти, на нас косятся. Поймёт, поймёт здешний народец, что социализм это счастье всем народам. Это вам не фашизм!
Глотая выделенную слюну, от вкусного вида разгружаемой копчёной колбасы, каждый из солдат проникся большой гордостью за свою родину. «Вот уж действительно старшина приврал, что у нас в Союзе плоховато. От плохой жизни такого изобилия не привезёшь».
Сашка Арефьев, чтоб отвлечься от глупых мирских забот, весело бренчит на гитаре, выдавливая из горла блатную песню.
Федя Зеньков, сегодня ничего не боится. Рядом друг. Скоро отправимся домой. Вот оно счастье, - оно здесь и сейчас!
Николай Мещеряков, коль нет соломы, продолжает свои поиски «постельного белья», не на чемоданах же спать?! Повернувшись на сто восемьдесят градусов, на противоположном пути он видит небольшой зелёный вагончик с чёрными буквами на заграничном языке. В маленьких зарешеченных отдушинах, что-то белеется.
- «Вот буржуи! Даже больших вагонов себе наделать не могут. И что можно возить в такой тесноте?! То ли дело наши советские вагоны, по семьдесят тон пшеницы входит».
- Ребята, ребята! – кричит Николай радостным голосом. – В этом буржуйском вагоне пустые бумажные коробки везут. Если откроем дверь, то застелем весь наш вагон. Поедем как короли на пуховых перинах.
Арефьев, радостно поддакивая, громко запел:
- Сижу на нарах как король на именинах…
- По части взлома дверей, - крикнул Фёдор, - Саня у нас чемпион мира.
- Куда ему, городскому пройдохе! Он может только с туалетов двери сшибать. – Загоготал Николай Мещеряков.
Не поняв шутки и сильно обидевшись, Арефьев заорал:
- Но ты, воронежский колхозник! Что ты понимаешь в блатате?! Дай мне фомку, я тебе любой замок, любую дверь переверну.
С соседнего вагона кто-то громко закричал:
- Дайте, дайте ему точку опоры, и он перевернёт весь земной шар! Ха-ха-ха…
Ещё больше обидевшись, Арефьев замолчал, а хозяйственный Мещеряков вдруг куда-то исчез.
Прошло пол часа. До отправления состава осталось не так много времени. Но вот откуда не возьмись, весь потный, с вымазанным локтем и ломом в руке, вылез из-под вагона запыхавшийся Мещеряков.
- Саня, на лом. Попробуй вскрыть вагон.
Удивлённый Арефьев недовольно пробурчал:
- Хм, конечно это не фомка, но попробую…
Дверь вагончика нервно дёрнулась, и открылась.
- Вот буржуи, даже не могут, как следует делать свои замки, видно воров у них не бывает! - обидевшись на быстро открывшуюся дверь, промолвил Арефьев.
- Братва! – крикнул раздосадованный Мещеряков. – Коробки не пустые. В них бабские туфли. Вот неудача!
В мягких картонных коробках были аккуратно уложены и запакованы женские туфли различных размеров. Мещеряков стал раздирать коробки. Туфли в сторону, коробки, вместо постели - в вагон. Арефьев крикнул:
- Кой чёрт ты раздираешь коробки, только время теряем. Давайте уложим пол, целыми коробками, в несколько рядов. Так надёжней. Будем спать мягко и высоко, как на полатях. Федька, ты тоже Кольке помогай, а я буду укладывать. Выстроим свою сторону вагона как царское ложе. Остальные как хотят.
«Остальные» солдаты, занимающие вторую половину товарного вагона, тоже не лыком шиты. Они харьковские «хохлы» и более трудолюбивы: «Бабские туфли? Позор! Оставим здесь! А вот мягкие коробки, кстати…»
Перед отправкой состава, короткий, маленький «скандальчик»:
- Мы вскрыли вагон?? Да это же фашистские туфли!! Победа! Мы герои! Видишь медали, сучья морда?! Победителей не судят!! Ха-ха-ха. Мягко поедем, с комфортом, - гудок паровоза, рывок вагонов, – Колька, Федька, поехали… Ура…
«Тук-тук тук-тук; тук-тук тук-тук; тук-тук тук-тук». – Быстро едем! Что? Последняя станция Чоп?! Эй, хохлы! Что такое Чоп-Чобэ?
- Цоп-цобэ! Бычья твоя рожа москаль.
- Хохлы, москали, кацапы! Мы все братья! Ура…
- А кто такие кацапы?
- Это помесь между хохлами и москалями. Ха-ха-ха…
- Тогда мы все братья кацапы! Ура…
Последняя венгерская станция Чоп. Дальше СССР. Стоим долго. Идёт проверка документов:
- Устроились хорошо?… Молодцы!
- Рады стараться!…
Везде снуют проворные мадьярские мальчишки. Они бойко торгуют варёной кукурузой и пирожками.
- Кукуруза? Очень вкусная? За форинты? У нас только мелочь. Годится? Прекрасно! Давай сюда. Пирожки тоже с кукурузой? С мамалыгой? Давай тоже всё сюда!
- Эй! Мадьярские пацаны! А шнапс? Где можно взять? Пойти с вами? Здесь рядом?.. Са-ня! Арефьев! По твоей части, сбегай!
- Сейчас Коль, ждите…, - убежал.
«Ш-ш-ш, у-у-у» – Саня быстрей! Трогаем! Ха - успел. Молодец!
«Тук-тук тук-тук; тук-тук тук-тук; тук-тук тук-тук» - Ура! Скоро СССР! Ура! Родина! – у всех полная эйфория…
- Ребята! Вот кожаный бурдюк красного вина. А вот две большие четверти виноградной водки. Румыны зовут её раки, болгары – ракия, грузины – чача.
- Ура грузинам! Ура Сталину!
- Я старику мадьяру вместо форинтов всучил наши облигации займа, с портретом Ленина. Старик очень доволен, думает, что это советские деньги. Пусть тоже узнают, что облигации ничего не стоят. Ха-ха-ха. Пусть знают, кто такой дедушка Ленин!
- Федька! Наливай всем красненького.
- Сань, я боюсь. Руки дрожат.
- Давай я сам… Ну мадьяр, тоже обманул - кислятину продал. А ну-ка, как ракия, то есть чача? Ох, крепка, прямо как Сталин. Молодец мадьяр! Ребята пей!
Наконец-то поезд замедляет ход. Вот и Советский Союз! В Мукачево последняя проверка. Радость и гордость переполняют душу. Короткий лязг тормозов, остановка. Необычайная, добрая тишина.
- Братва! Почему нас не встречают? Где музыка? Где духовые оркестры?! Где девушки с цветами?!… Ой? Что это…?
Вагоны со всех сторон окружают грязные, опухшие дети.
- Дядько?! Дайтэ хлиба?
- Чего тебе хлопец??
- Дайтэ хлиба, дайтэ хлиба, дайтэ хлиба! - несётся со всех сторон.
Удивлённый Мещеряков, жуя початок варёной кукурузы, выглядывает из вагона. Подбегает мальчик лет шести:
- Не доесы мени отдасы? Отдасы?? Эгеш отдасы???
Его отталкивает куча подбежавших, старших детей.
- Не доесы - мени; мени; мени; мени - отдасы!!!…
Всех солдат, как кулаком в рыло. Как мордой в грязь. Отпрянули в глубь вагона. Шок.
Выглянули украинцы:
- Боже, цэ жэ нащи диты!! Нащи голодни диты?!
Из вагонов полетели куски хлеба.… Потом всё, что можно было съесть.
- Как же так! – кричали сопровождающие состав офицеры. – Мы воевали, воевали, а наши дети голодают! Нам даже не сказали, что тут голод!
Они впадали в истерику, матерились, хватались за пистолеты, готовые прикончить каждого, кто повинен в голоде советских детишек. От постоянного детского плача: «Дайтэ хлиба!», у офицеров и солдат кружилась голова, а некоторые из них, забившись в угол вагона, тайком вытирали слезу. Федя Зеньков повалившись животом прямо на коробки, пытался дрожащими руками заткнуть уши, но это у него не получалось, с глаз лились слёзы…
Вдруг визг, крик: «Краснопогонники!». - Дети врассыпную…
Взрослые крики:
- Ах - вы бандеровские выродки! Правильно вас Сталин наказал!…
Состав окружён войсками НКВД. Идёт проверка уже на Родине. «Шмон», очень долгий.
- Показывай документы! Шпионы, предатели есть?? Оружие? А это что за коробки? Пустые??…
- Стой, стой лейтенант! Саня Арефьев сбивает официальную обстановку. – Ты что! Не видишь: – герои едут! Видишь сколько медалей! – выпаливает он знакомую фразу. Выпей с нами за победу! Вот грузинская чача, очень крепкая и никакого запаха! За победу! – наливает два полных стакана - лейтенанту и сопровождающему сержанту.
- Что ты, что ты! Нам нельзя. Мы на службе.
- Как?? Грузинская чача! Без запаха! Вы что, против Грузии, против Сталина? Против Победы??
Молоденький лейтенант испугался, но сержант, улыбнувшись, выручил:
- Ну что ж, коль без запаха, грех за победу не выпить.
Арефьев наливает третий стакан:
- За Сталина!
Тихий звон стаканов. Не участвовавший в боях лейтенант, несмело пьёт. Арефьев хлопает его по плечу:
- Ничего лейтенант. На фронте было хуже. Выпив с нами, и ты теперь вправе говорить, что воевал и бил фашистов. А кто не поверит, сразу бей в морду, понял? Мы победили!…
Стояли долго, но вот гудок паровоза. Поехали!
- Прощай лейтенант, прощай сержант, прощай Мукачево…
Дальше Львов, потом прямиком сразу на Харьков. На всех остановках та же картина. Голодные детишки окружают вагоны, только дать уже было нечего. Теперь от составов их отгоняют не войска, а уставшие милиционеры. Саня Арефьев, чтоб немного подкормиться, попытался на короткой остановке в Львове продать пару женских туфель, но на него лишь злобно посматривали, непривычно противные, лица местных украинцев, и никто с ним даже не заговорил. Ну, ничего, менее чем через сутки будет Харьков, а там уж свои люди…
После увиденных «картин», веселиться было нечему. Поэтому весь следующий день, до самого Харькова, облокочась на доску ограждения открытой двери «телячьего» вагона, солдаты молча смотрели на бескрайние просторы украинских полей. К сожалению, кроме обильно растущих сорняков и травы буркуна (донника), на них ничего не росло.
- Как же так! – возмущался хозяйственный Мещеряков. – Нигде нет пшеницы. Не посеяли что ли? Ведь лето нынче теплое, регулярно шли дожди. Вон трава везде прёт – выше пояса…
2.
Товарная станция Харькова весьма приличных размеров, и сплошь забита составами. Часть из них, гружёная продовольствием, едет на запад. Пустые составы - на северо-восток. Меж вагонов идёт прощальное братание людей одетых в солдатскую форму. На глазах взрослых мужчин видны слёзы. Люди обмениваются между собой обрывками газетной бумаги с наспех написанными адресами.
- «Хохлы», не забывайте нас «кацапов», пишите! – кричит во всё горло Саня Арефьев.
- Что ты, что ты! – кричат в ответ украинцы. - Господь с тобой. Як же мы забудэм…
Да, что теперь будет?! Почти всю войну вместе, а теперь расставание. У Феди Зенькова слёзы как у ребёнка. Руки его дрожат, но теперь не от страха, а от волнения. Как же теперь без ребят. Вот только земляки - ростовчанин Саня, да россошанец Коля и остались.
До Белгорода ехали молча, позади осталась бывшая столица Украины город Харьков. «Но мы молоды, как можно долго горевать? Впереди старинный, русский, белый город. Вот она - настоящая Русь! Белгород, – мы почти дома. Вот только с едой туговато…»
Узнали у машиниста паровоза: «Стоять более двух часов!» Саня Арефьев куда-то исчез. Коля Мещеряков – хлопочет по хозяйству, от вокзала принёс целое ведро кипятка. Кое-что моет. Заварил ребятам чаю. Феде Зенькову нездоровится. Он на картонных коробках лежит в углу вагона и не как не может успокоиться после расставания с друзьями украинцами. Его мысли постепенно перетекли к дому на станцию Чертково, где он до войны жил с женой и детьми. Фёдор не знал, радоваться ли ему скорой встречи с семьёй, или волноваться.
У двери вагона что-то грохнулось. «О-о!» – чей-то мешок. Кто-то влез в вагон. «Да это же Сашка Арефьев!»
- Ребята! Теперь у нас еды на три дня. Мы богачи!
Мещеряков удивлён:
- Саня, откуда столько жратвы?
- Трофейная заначка у меня была, вот и продал. Оказывается здесь, в Союзе, ничего нет! Любая безделушка на вес золота. Железнодорожница товарной станции, с которой я беседовал, говорит, что старая заплатанная фуфайка на «чёрном» рынке продаётся по сто рублей. А сапоги или валенки стоят трёх зарплат! Жратвы тоже никакой, всё по карточкам, а за деньги, только из-под полы. Когда я продал ей свою вещицу, то она схватила её, и стала убегать. Видно я продешевил как минимум раза в три. Буфетчица на вокзале – землячка моя, с Ростова, в её подсобке, за все эти деньги, отоварила меня едой.
В мешке лежали: четыре консервные банки черноморских бычков в томатном соусе, три буханки хлеба, куль перловки, пол куля сахара, шесть пачек чая, две бутылки московской водки, несколько пачек папирос и с десяток спичечных коробков.
Состав тронулся лишь вечером. Но солдаты этого почти не заметили. Они были сыты, немного пьяны и нос приятно щекотал не табак, а дым папирос «Прибой», ростовской табачной фабрики.
- Да-а! Всё-таки есть счастье на белом свете, - сладостно растянувшись на своеобразной мягкой постели из коробок с обувью, произнёс довольный Мещеряков. – Сколько нервных дней и ночей мы провели, так и не выспавшись всласть. Лишь сейчас можно расслабиться и сладко поспать. Прошу некоторых товарищей не тревожить меня до утра.
Он перевернулся на другой бок и как по команде старшины, тихо засопел сном безвинного младенца.
- Федь, - Арефьев придвинулся к Зенькову, - слышь, я хочу открыть тебе тайну, на которую вы с Мещеряковым не обратили внимания.
Зенькову тоже хотелось спать, и он лишь в знак уважения к другу, нехотя стал слушать.
- Слышишь, Федь, мы с тобой настоящие богачи.
- Какие ещё богачи, - недовольно произнес Зеньков.
- Ты знаешь, сколько стоят эти женские туфли, которые у нас в коробках? Если поделим с тобой пополам, то лет пять можно не работать и припеваючи жить!
- Ну, ты и приврал, кто же их будет носить?!
- Ты ничего не понимаешь. Это же модельные, заграничные туфли. Таких туфель даже у певицы Лидии Руслановой никогда не было. Это я тебе говорю как городской человек и бывший жулик. Поверь, - в этом я волоку.
Зеньков немного задумался:
- Сань, ты сказал, пополам поделим, а как же Коля, ведь это он с коробками придумал?
- Да ну его, воронежского колхозника, давай ему не скажем.
- Ты что Сань! Побойся бога. Ты что, опять решил за старое взяться – людей обманывать??
Арефьев густо покраснел. На лбу выступил пот.
- Прости меня Федя, прости. Опять чёрт хотел попутать, - он стал на колени, обхватив друга за ноги. – Федя прости меня, прости, пожалуйста. Первый раз в жизни мне стало стыдно, - он стал креститься…
В Алексеевке долго не задержались, впереди город Острогожск. Мещеряков радуется:
- Воронежская область! Моя родина! Скоро и до Россоши доберёмся.
Ему как-то всё равно, то, что ребята рассказали про туфли. «Как моя жинка будет носить эти буржуйские туфли. Ведь засмеют!»
- Ты что дурак, - кипятится Арефьев. – К тебе все жёны начальников вашего района в очередь станут. За туфли не только деньги будут, ни и любую должность себе пробьёшь!
- Какую должность в колхозе, - скептически засмеялся Мещеряков, - как бы не посадили как немецкого шпиона за совращение русских баб. Нет уж, если возьму, то немного. Лучше я в колхозе трудодней заработаю, но буду цел. Уж я то знаю, как селян не за что сажают и высылают, поверьте мне.
Ребята замолчали. И вновь: «Тук-тук тук-тук; тук-тук тук-тук; тук-тук тук-тук…»
Вот скоро и следующая остановка. Взору солдат открылся изрядно потрёпанный немцами город Острогожск Воронежской области. Оказывается это родина художника Крамского. Речка Тихая сосна, течёт здесь через весь город. Тут же в неё впадает и речушка Острогожща воспетая поэтом Радищевым.
Вот и станция. Арефьев чтоб доказать Мещерякову свою правоту, с парой туфель сразу на привокзальный рынок. Двое солдат с соседнего вагона радостные выходят наружу. Они дома. Один из них поедет в село района, другой останется здесь, он местный. Состав долго не задерживается, и всего лишь через пол часа, опять стук колёс. На этот раз провизии за пару туфель досталось в два раза меньше. Зато теперь четыре бутылки водки и много грузинского чая. Ребята недовольны: «Зачем водка?! Отвеселились уже. Пора посерьёзнеть!» - Арефьев оправдывается:
- Успокойтесь, друзья. Запас в задницу не толкает. Да и что в Острогожске можно было взять? Простой бедный городишко, это вам не областной центр. Зато доказано, продали и обменяли на еду лишь две пары туфель, а жить можно втроём больше недели. Одного чая на месяц хватит!
- Ну что ж, - сказал Мещеряков, - будем чай пить. Хорошо, что я целое ведро кипятка с вокзала прихватил. Водка пока про запас.
- Да! – обрадовался Арефьев. – Будем чифирить. Мои довоенные дружки рассказывали, что в лагерях выжили те, кто мог доставать и заваривать крепкий чай. Блатные только тем и выживали. Выживали ещё верующие люди. Осуждённые же по 58-й статье за политику, мёрли как мухи. Они были не приспособлены к суровой российской жизни, да к тому же над ними все издевались, от простого жулика, до простого охранника, я уж не говорю о лагерном начальстве. Так что заранее привыкайте к чифиру, так как в СССР от сумы и тюрьмы никогда не заречёшься.
Выглянув вправо по ходу поезда, Мещеряков крикнул:
- Ребята смотрите, какие красивые, меловые горы. Где-то здесь в Дивногорье была монашкой моя покойная бабушка. Монахи, более пятисот лет назад, прибывшие из Сицилии в годы иконоборчества, в меловых горах рыли монастыри. Тут хранилась чудотворная икона Сицилийской Божьей Матери. Потом когда власть перевернулась, икона куда-то исчезла. Монастырь разграбили, и бабушка переселилась в Костомарово, поближе к дому. Там такой же монастырь с пещерами. Так перевёртыши и туда добрались. Все иконы прямо из револьверов расстреляли. Говорят бабушка моя, от этого горя, и померла.
Фёдор Зеньков увидев, меловые Дивы, молча перекрестился…. Слева русская река, справа меловые горы, - дорога прямая. Но вот и железнодорожный мост через Дон. Впереди узловая станция Лиски. Здесь состав расформируют. Часть его поедет на север - в Москву, другая часть на юг – в Ростов, и дальше.
Состав загнали в тупик товарной станции. Вокруг огромное количество таких же товарных поездов. Весь 1942 год крупнейшую станцию Лиски постоянно бомбили фашистские самолеты бомбардировщики. Немудрено, ведь здесь поезда расходятся по четырём направлениям: север, юг; восток, запад. Но пути уже все восстановлены. Вот только следы от взрывов ещё видны на земле и строениях. Солдаты из Воронежа не стали ждать формирование вагонов. Они попрощались и пошли на вокзал. Оттуда доберутся до Воронежа с попутными поездами часа за три. Делать нечего, стоять придётся не меньше суток.
Вот уже и вечер, немного скучно. На соседнем пути в конечном тамбуре последнего вагона одиноко сидит седой старик, закутанный в длинный плащ с капюшоном. Он является охранником товарного состава (до 1966 года каждый товарный состав охранялся охранником, который и в жару и в лютый мороз сидел в открытом, продуваемом тамбуре последнего вагона. Прим. авт.).
- Эй, старый, ты уснул что ли?! – крикнул Мещеряков.
Старик не шелохнулся.
- Старый! Спишь?
Старик не отреагировал.
- Тю, наверно помёр, – Мещеряков спрыгнул с вагона, побежал к сидящему старику, стал его тормошить.
- Дед, ты живой!
Лишь после неоднократных попыток Мещерякова, старик подал признаки жизни:
- Извини, извини солдатик, уснул я маленько. Работа у меня такая понимаешь. С 1931 года каждый день в пути, вот здесь и мой дом, и моя работа. Здесь и живу, и сплю. Привычка.
- Что ж у тебя, и никого нет??
- Да как же, когда-то всё было, теперь один.
Мещерякову стало жаль старика:
- Иди старый, с нами хоть посидишь, пообщаешься.
Старик с удовольствием засуетился:
- Ох, да как же одному надоело, хоть со служивыми людьми поговорю, повидаюсь.
Влезли в солдатский вагон. Старик, обнажа железнодорожную гимнастёрку, снял с себя длинный плащ, постелил его на коробки, уселся.
- Я хлопцы люблю что-нибудь послушать, да и рассказать, что имеется. Я ведь весь Советский Союз объездил, как вдоль, так и поперёк.
Зеньков отнёсся к старику с равнодушием, Арефьев раздражённо. Но когда услышал, что старик любит послушать, обрадовался, достал бутылку водки, сказал:
- Ну, что ж, за неожиданную встречу и знакомство не грех и выпить.
Федя Зеньков запротестовал:
- Мне не наливайте, я сегодня не хочу.
- Нам такие товарищи нужны, - улыбнулся Мещеряков, - четвёртый лишний! Нам троим, больше достанется.
Зазвенели гранёные стаканы. Послышались возгласы: «За победу, за Сталина, за знакомство». Фёдор «обиженным» залез подальше в угол, подложил две коробки под голову, попытался уснуть, но разговоры пьяных друзей заставляли вслушиваться в бестолковые речи…
- Я с тридцать первого года работаю на железке, мотаюсь туда-сюда и скажу вам – немец не дошёл бы до Москвы так быстро, если б не наши железные дороги. Более двух месяцев не могли подвести войска к западному фронту. Дорога была парализована.
- Как же так, дед Вася, объясни?
- Какой я тебе дед, мне только шестьдесят первый пошёл. Вот как жизнь-то потрепала, теперь выгляжу на все семьдесят с гаком. Лучше зовите меня дядя Вася.
- Ладно, дядь Вась, не обижайся, продолжай рассказ.
Старик поёжился, как бы думая – начинать или нет, потом сказал:
- Еще бы по сто граммов, в горле пересохло…
- Без проблем, - вытаскивая следующую бутылку водки, произнёс Арефьев, - у нас ещё две в запасе имеются.
Стукнулись - выпили, - старик посмотрел в угол:
- Ваш дружок случаем не стукачёк?
- Ты что, старый, очумел от старости?!
- Подозрительный он какой-то, не пьёт. Вроде как не русский.
- Он больной, после контузии, понял…
У железнодорожника выступила слеза:
- Простите меня братцы! - и с уважением поглядывая в угол, стал рассказывать:
- Что тут говорить, довоенные газеты надо было читать. У меня вся жизнь на колёсах, скучно, достану кучу газет и с любопытством читаю. В мировом плане - Англия всегда была главным соперником России, а с Германией мы хоть временами и дрались, но милые бранятся, только тешатся.
- Постой, постой старый, - не выдержал Мещеряков, - что ж, и с Гитлером мы тоже были «милыми»?
- Да, до войны были, и не просто милыми, а большими друзьями и союзниками!
Тут уж не выдержал Арефьев:
- Дед, ты совсем опьянел! Был бы у меня пистолет, а бы тебя сейчас в расход за такие слова…
- Молокососы! – не выдержал старик. – Слушайте лучше, что вам старший говорит. Много вы что видели? Один в колхозе всю жизнь пробыл, другой в городе промотался! У меня вся Россия на ладони, а у вас что? Одни мадьяры да политрук. Первые на русском ни бельмеса, второй – лучше б русского языка вовсе не знал, одну брехню вам долбил.
Демобилизованные солдаты были оскорблены, но зло, сомкнув зубы, молча слушали.
- Повторю, - когда Англия с Германией сцепились в тридцать девятом году в драке, Сталин только обрадовался этому факту, и сразу своих послов к Гитлеру. Разрешите, мол, и нам половину Польши заполучить, а за это мы будем вам помогать в войне с нашим общим и ненавистным врагом Англией. Ходили слушки, что они хотели английскую Индию пополам поделить, да в последний момент Гитлер не захотел со Сталиным поделиться. Такое громадное количество немецких войск на нашей границе скопилось, что весь мир Сталину телеграфирует: «Будьте бдительны!», а Сталин, хитро улыбаясь, готовился по нашей территории, через Персию (Иран), прямо в Индию пропустить все эти немецкие войска. А Гитлеру пока Индия была и не нужна, ему была нужна Бакинская нефть. Вот он Сталина и обманул.
- Где у тебя дед доказательства, где? – вскипятился Арефьев.
- Как где?! – забубнил старый железнодорожник. – Опять же в довоенных газетах. Писали, что немецкий социализм ничем не отличается от нашего социализма. Разница небольшая, у них социализм национальный, а у нас, как это – интернациональный, вот!
- Это чагой-то? – переспросил Мещеряков.
- Я мыслю, - продолжил старик, - национальный социализм, это когда люди живут для себя, для своей страны, а интернациональный – для чужих людей и чужих государств, а своим людям кулаком в морду.
- По-твоему получается, мы для немцев жили и работали, ха-ха-ха…- рассмеялся Арефьев.
- Да, для немцев, точно так; и сейчас для немцев живём, а то голодали б теперь наши дети?!
До этого лежавший в углу Федя Зеньков вспомнил, как плакали на станции Мукачево опухшие от голода советские детишки; и как весёлые и сытые мадьярские мальчики торговали вкусными пирожками. Вспомнил копчёную колбасу, разгружаемую в Будапеште, которую привезли из Советского Союза. Потом вспомнил о своих детях, - Федю затошнило, тело его в страхе затряслось: «Мои детишки тоже голодны??». Он резко встал, руки дрожали:
- Сань, налей мне двести граммов водки, больше не могу терпеть. Я боюсь.
Арефьев быстро откупорил третью бутылку водки, налил. Зеньков, как воду, быстро выпил. Занюхал хлебом. Потом попросил:
- Дядь Вась, не слушай их, рассказывай.
- А что тут рассказывать; сами помните, как только началась вторая мировая война, так наши газеты стали Англию безбожно ругать. На заводах сразу ввели восьмичасовой рабочий день, полностью отменили все выходные. Увольняться с работы запретили. За малейшее опоздание на работу большой штраф, а то и судили и, сразу в лагерь. Вместо зарплаты – облигации госзайма. Реально же рабочие работали по десять-двенадцать часов в сутки! А всё для чего? Для того, чтоб фашисты за наш бесплатный труд, били ненавистных Сталину сытых англичан. Почти два года - с конца 39-го и по июнь 41-го, регулярно каждый день, с интервалом в пять минут, по всем железным дорогам, в фашистскую Германию шли грузовые составы с нашей помощью.
Фёдор Зеньков, как житель станции Чертково, вспомнил, что до нападения на СССР, груженые составы поездов регулярно шли на северо-запад.
Николай Мещеряков задумчиво произнёс:
- Мой родной дядя на нашей станции Россошь работал путевым обходчиком. Он рассказывал то же, о чём теперь рассказывает и дядя Вася. Да я и сам видел это, когда был у него на станции в 40-м году в гостях.
- Что же везли? – недоверчиво спросил Арефьев.
Старый железнодорожник не спеша, достал аккуратно нарезанные из газеты квадратные бумажки, сказал:
- Берите, крутите самокрутки, сыпьте моей махорочки, покурим. Только большой вам совет. Никогда заранее не нарезайте газету, как это делаю я. НКВД-ешники узнают, сразу десять лет дадут по 58-й статье. От газеты лучше отрывать по кусочку, в случае чего, мол, такую нашёл.
Старик медленно закурил. Солдаты достали свой «Прибой»:
- Спасибо старый, мы свои покурим.
Дядя Вася покашлял, потом продолжил:
- Что везли в Германию, - да всё что можно было вывезти. В первую очередь сталь для немецких танков, алюминий для самолётов. Нефть, для всех фашистских моторов. Кокс, серную кислоту, строительный лес, но главное – вывезли всё продовольствие. Мясо солонину, сало, жиры, подсолнечное масло, крупы, пшеницу. Всю фашистскую армию до середины 41-го года Сталин кормил, одевал, обувал. Вся немецкая техника была из нашего металла, и ездила на нашей нефти. Могла ли наша армия без техники и вывезенного в Германию продовольствия воевать? Не могла, вот Гитлер и напал на нас. Спасибо врагам англичанам и их Черчиллю, а так же американцам, за то, что кормили всю Великую Отечественную войну нашу советскую армию. Я везде ездил, всё возил и всё видел. С Мурманска - американская тушёнка, яичный порошок, сыр, хлеб, пшеница, крупы, одежда, желтые американские ботинки на деревянной подошве, кожа, боеприпасы – порох со взрывчаткой. Свой-то порох и взрывчатку Сталин Гитлеру отдал. С Владивостока везли американские самолёты, военные тяжёлые машины. Вы военные люди, и должны знать, что без еды и наших «Катюш», смогли бы мы выиграть войну? Молчите? Так вот, наши «Катюши» на наших машинах полуторках не поехали, даже на ЗИС-5 не хватало мощи моторов. А вот на американских Студибекерах, поехали. Без этих машин и американского продовольствия, смогли бы мы воевать?…
Каждый из солдат про себя вспомнил: «Действительно все «Катюши» стояли, исключительно на американских машинах. Да и американская еда надоела: – тушёнка, яичница из порошка, сыр, белый хлеб, от этого уже тошнило, но своей была только каша и то, небось, с американской крупы. А вот американским ботинкам, действительно сносу не было!»
- Дядь Вась? – спросил Зеньков. – Ты что-то говорил про железные дороги в начале войны.
- А-а, да то же самое. Все железные дороги были надолго парализованы, после того как немец напал на нас. Всё было забито составами, везущими в Германию наше продовольствие. Поэтому регулярную армию не смогли вовремя подвезти на запад к местам боёв. Потому немец так быстро и подошёл к Москве и Ленинграду. Вместо того, чтоб это продовольствие быстренько убрать, или, в крайнем случае, раздать советским людям, составы были окружены войсками НКВД, и сожжены. Сожгли так же все сельские элеваторы с зерном. Сожгли и склады в Ленинграде, потому что уже готовили город к сдаче немцам. Могли б ленинградцы воспользоваться тем продовольствием, что везли фашистам, так нет, если врагам нельзя, то своим тем более, всё сожгли, умирайте с голоду…
Арефьев дрожал всем телом, но не от страха, как Федя Зеньков, а с нестерпимой злобы:
- Всё ты врешь дед! – закричал он задыхаясь. – Ты контрик! Да, ты недобитая контра!!
При этих словах у Феди случился приступ, но никто не заметил, как он побледнел. Сильнейший испуг поразил его сердце. Эти слова он уже слышал в далёком 37-м.…
Старик же взъершился:
- Тебе что, ещё про голод 21-го года рассказать, или голод 33-го напомнить, или рассказать причину теперешней голодухи 46-го года?! А может быть про 37-й, 38-й год рассказать?
Арефьев схватил мадьярский лом, прихваченный ещё в Будапеште, хотел замахнуться на старика, как в голову вдруг болью ударило жуткое воспоминание: «нестерпимая жара, истошный вой толпы, и бледное личико маленькой девочки, из носа которой лились две струйки крови…»
Вскочили ребята, хотели кинуться меж спорящих людей, но Саня обмяк, бросил в сторону лом, сел на корточки, обхватил голову руками.
- Что ты, что ты! Сашок, успокойся… - Мещеряков присел рядом, обнял. Арефьев опустил руки, открыл полные слёз глаза:
- Ребята, летом 37-го, чтоб поживиться чем-нибудь, я оказался в нашем Ростове на товарной станции. Там в тупике, как здесь в Лисках, стоял товарный поезд, облепленный со всех сторон громадной толпой наших женщин с детьми. Я еле пролез вперёд, думал: наверно, что-то дают. А там стоял полный состав на отправку по этапу заключённых – врагов народа. Нестерпимая жара, давка, визг, плач. Состав окружён плотным кольцом солдат НКВД-ешников. Они стояли через каждый метр с винтовками. Всех отгоняют, матерщина. К составу ближе двадцати метров не подойдёшь! Из вагонов вой: «Дайте пить, дайте пить! Умираем от жары! Помогите!» Заколоченные решётками отдушины вагонов облеплены грязными, умирающими людьми…, - у Арефьева полились слёзы, - и девочка, маленькая девочка лет пяти, она случайно протискалась сквозь охрану и стала ходить по рельсе, как по канату, между охраной и эпатированным составом. Чтоб не упасть, она широко расставила свои ручонки и, не обращая никакого внимания на ужас, творившийся вокруг, продолжила свою детскую игру. Все взоры устремились на этого мирного ребёнка, толпа вдруг замерла. Замолчали и заключённые в вагонах. Один из охранников, молча, подскочил и стал выталкивать её обратно в толпу. Девочка случайно поскользнулась, упала, и головой ударилась об рельсу. Она поднялась, но из бледного носика полились две струйки алой крови. Женщины как завизжали, толпа как заорёт: «А-а-а-а, чекисты русскую девочку убили!!! Изверги! Палачи!». Толпа как хлынула к вагонам. Смели охрану.… Как полезли на вагоны русские бабы, друг друга за косы, за одежду, каждая хочет к мужу пробиться. По тамбурам, по крышам. Тычут в зарешеченные окна бутылки с водой, батоны хлеба… ужас…
Арефьев замолчал, вытер рукавом глаза:
- Это всё Берия! Он повинен в истреблении русского народа. Сталин тут ни при чём.
Старый железнодорожник сильно испугался:
- Тише солдатик, тише. Об этом, надо шёпотом говорить. Да и не Берия в то время был, - Ежов. А Ежовым Сталин командовал, понял?!
- Сталина не тронь, это святое!
- Свя-то-е?? Да если б не дружба его с Гитлером, у нас бы и войны не было! Ты знаешь - что, начиная с 30-го года, этот грузин больше умертвил русских людей, чем Гитлер?! Прибавь сюда жителей Ленинграда, детей Сталинграда, Ржев, Харьковское окружение! Кто виноват? Тоже Гитлер?…
- Какой Ржев?! Чего ты дед мелишь!! – опять не выдержал Арефьев.
- Эх, служивые, служивые, опять вы ничего не знаете! Оглядитесь вокруг! Все станции и вокзалы забиты инвалидами войны, которые просят милостыню у прохожих. Ни работы у них, ни пенсий нет, и не положено. Почему Сталин не может дать им хоть кусок хлеба раз в день, хоть медной мелочи на сто граммов водки? Эти военные герои выброшены Сталиным за борт жизни: - умирай с голоду. Больше половины из них без рук, без ног. Ездят на самодельных деревянных самокатах, где вместо колёс шарикоподшипники приделаны, отталкиваются от земли деревянными чурками. Половина их покалечено под Ржевом. Послушай их рассказы! Народищу там погибло гораздо больше чем в Сталинграде. А ты спрашиваешь, что такое Ржев! Вот что Сталин скрывает от народа. Только от нас ему ничего не скрыть. Всё тайное рано или поздно станет явным. Народ узнает и о Ржеве и о Сталинграде с Ленинградом, и о Харькове. А сейчас всё можно узнать только от этих «самоваров», что без ног катаются по вокзалам, выпрашивая милость. Герои милость выпрашивают, кто до этого довёл? Подай такому солдату-инвалиду на сто грамм, он тебе не только всю правду о Ржеве расскажет, но и про Сталина всё поведает!
Арефьев дрожал всем телом.…
- Ты в бани ходишь? – продолжил старик.
- Причём тут бани?! – вступился за Арефьева Мещеряков.
- Бани, не причём, но в баню с документами не ходят. В банях люди голые, пар, ничего не видно, друг друга не узнать. Вот и разговоры там самые откровенные. НКВД-ешники в бани не ходят, боятся. Стукачи бани тоже стороной обходят. А кто из них по незнанию забредает, то почему-то в парилках от «избытка» пара мрут, или до смерти «угорают». Не выдерживают палачи «русского пара», а русский народец помогает им в банях «угорать», и сразу к Диаволу в ад. Я весь Союз объездил. В любом захудалом полустанке, - сразу в баню, в парилку. Городская станция, - тоже в баню. Там тебе и история, и политика. Городские люди, кто не был посажен в концлагеря, действительно Сталина хвалят. Он им до войны неплохую жизнь устроил. А сельские люди в своих банях, Сталина почём зря кроют, особливо за то, когда он в 33-м, половину русского крестьянства от голода уложил, да и когда в сентябре 39-го с Гитлером съякшался. По численности, сельское население, в три раза больше городского, вот и выбирай кто прав. Городские люди, все тупари, они жизни не видели. Куском колбасы да бутылкой водки Сталин их купил. Ты Александр, без обиды сказано, тоже тупая городская шпана. Вот приедете домой, обязательно побывайте в разных банях, но не в городских. Послушайте что говорят, только мнения своего всё ж не высказывайте. Поберегите себя.
Мещеряков больше всех понимал старика. Он знал все прошлые мытарства сельской жизни. «Но теперь будет по-другому. Мы победили. Теперь мы знаем, как зажиточно живут сельские люди в Европе. Не затем мы воевали, чтоб опять в раскулачьку, что б опять на Соловки». – Ребята! – крикнул он. – Давайте выпьем за Победу! Теперь всё будет по-другому! Вся Европа скоро будет на нас работать. Сегодняшние трудности - на короткое время, скоро будет коммунизм…
При слове «коммунизм», старик перекрестился: «Господи - избавь нас от лукавого!».
Слова Мещерякова солдатам понравились. Наступило общее затишье.
- За Победу!
Арефьев хотел добавить: «За Сталина», но промолчал.
После очередных выпитых стаканов, наступило примирение. Трехлинейная лампа стала подкапчивать, кончается керосин. Зеньков немного пригасил её. Можно с примуса подлить свежего керосинчику, но никто уже не хочет. Старый железнодорожник Василий покряхтел немного, молвил:
- Прощевайте робята. Ходите в бани, читайте газеты между строк, попутешествуйте по стране, тогда не будете обижаться. Хотя попутешествовать не надо. У нас простых людей одно путешествие, или в Магадан, или на Соловки. Так что упаси бог.
Любопытный Мещеряков не выдержал:
- Дядь Вась! Хоть бы коротко рассказал о себе – кто ты, что ты, откуда ты?
- Эх, робята, нужно ли вам это?
Арефьев, в знак мира, тоже спросил:
- Расскажи дядь Вась?!
- Ну что ж. Только очень коротко и без любых вопросов. – Старик опять присел, и тихо поведал свой рассказ:
- Жил я с большой семьёй на хуторе Уварове, прямо в лесу. Детишек было шесть. Дворов на хуторе было четырнадцать. Жили очень бедно, так как земли в лесу не было. В 30-м году пришли коммунары. Хотели от нас выгоду поиметь, но просчитались, уж слишком бедноваты мы были. Хотели из нас колхоз сделать, но по малой численности народа, мы под самостоятельный колхоз не подходили. Тогда, чтоб мы не мешались районным властям, нас как кулаков выслали в Казахстан. Вначале запёрли нас в городской церкви. Там народищу жуть. Не кормили. Детишки наши с голоду все помёрли. Оставшихся в живых - в телячьи вагоны и, в Казахстан. Была зима, мы раздеты, не кормлены. В дороге от лютого мороза мы все окоченели до смерти, и отдали богу душу. На очередном полустанке всех нас из вагонов чекисты выкинули прямо на снег и уехали. Все были мертвы, а я наверно ещё шевелился, но не помню. Меня подобрал, такой же охранник товарного состава, как я теперь. Кое-как отогрел, оживил. Его состав вёз на запад какую-то руду. Дорога, зима, станции, охранники товарных составов сидели в последнем вагоне в открытом тамбуре. Хоть и были они в тулупах и валенках, но от длительной езды на лютом морозе, тоже коченели и мёрли как мухи. На одной из остановок, мой спаситель подвёл меня к последнему вагону соседнего поезда, там сидел замёрзший в дороге охранник. Он раздел его, отдал мне его тулуп, валенки, документы, посадил на его место, и вот теперь с чужим именем, я кукушкой болтаюсь по всей России как прокаженный человек. Без родины, без имени, без дома, жены и детей! – старик заплакал, пьяные слёзы покатились по небритым щекам. – Покажу я вам сейчас свои настоящие, а не чужие документы.
При этих словах он снял с себя железнодорожную фуражку. Ушей у него не было, лишь виднелись небольшие хрящи. Поднёс к лампе свои руки. Пальцы были скрючены, на мизинцах не хватало фаланг. Снял с себя сапоги. Кроме двух больших пальцев, ничего не было. На оставшихся пальцах ногти были до того изуродованы, что выглядели как копыта лошади с ярко-жёлтыми обрубками ногтей.
- Вот все мои отмороженные документы, и их у меня никому уже не отнять, даже Сталину…
Старику помогли слезть. Неловко попрощались, разошлись. Мещеряков, как и всегда, уснул быстро. Арефьев с Зеньковым долго не спали. Они молчали, каждый думал о своём.
Арефьеву представлялось, что старик всё наврал, что Сталина окружают затесавшиеся в его доверие люди. Это они повинны во всех довоенных и военных преступлениях. Это они повинны и в том, что теперь поля пустые и на них растут одни сорняки. «Да! - думал он, - Сталин наш святой. Это он устроил в бывшей России новую жизнь. А эти затесавшиеся «бывшие», мешают нам жить. Наверняка и этот дед железнодорожник никакой не крестьянин, а бывший помещик, сбежавший с этапа. Теперь разъезжает по всем дорогам, всё высматривает, вынюхивает. Он провокатор, а может быть и настоящий шпион».
Немного подумав, Арефьев вспомнил голые дедовы ноги: «Зачем, зачем их нам показал. Это неспроста. Не ноги, а копыта. Возможно, это сам чёрт явился нам, чтоб сбить нас с толку? Нет, это сам Диавол посетил нас, как я сразу не догадался. Недаром он так ненавидит Сталина…».
А Зенькову не давал уснуть рассказ Арефьева о том, как целый состав врагов народа в 1937-м году готовили отправить в советские концлагеря. По этому поводу у Феди есть и своя жутчайшая история, и огромнейший секрет, при воспоминании которого, даже ещё до контузии, его бросало в пот, а потом в дрожащую лихорадку. Он не то чтобы боялся об этом рассказать, но боялся даже вспомнить:
«Было это летом того же злополучного 1937-го года. Он, поздней ночью, возвращался от своей будущей жены, с соседнего украинского посёлка Меловое, к себе в Чертково. Два посёлка почти рядом, разделены только железной дорогой. Федина дорожка проходила мимо кладбища. Вдруг с притушенными фарами показалась машина. Он инстинктивно затаился. Тихо подъехав к кладбищу, машина остановилась. Негромко загремели лопаты. «Странно! – подумал Фёдор, - неужели ночью покойников хоронят?!». Любопытство взяло верх, и он незаметно прокрался поближе, - залёг. Ярко светит луна, видно как на ладони. Приглушённые голоса: «Капай, капай недобитая контра!». Четверо мужчин копали могилу. Трое по периметру, в руках, не видно, наверно пистолеты.
Федя от испуга закрыл рот ладонями. Ему показалось, что его дыхание услышат.
Наконец могила выкопана. Трое с пистолетами, копающим, руки назад, - связали. Затем ноги вместе, - связали. Каждому в рот кляп. Столкнули в яму. Взяли лопаты, стали закапывать. У одного из четверых выскочил изо рта наспех воткнутый кляп: «Вы что! Христопродавцы! Пристрелите нас, или добейте лопатами! Разве можно живых людей в могилу зарывать?!» – «Замолчи поповская контра! Мы заставим вас Сталина полюбить! Пусть ваш православный бог защитит вас! Уж через десять минут будете с ним гулять в райском саду…».
Всё… - машина тронулась. «О-о-о-й, что… это! Чёрный воронок?! Это же НКВД-ешный «чёрный воронок»!! Господи не выдай!» – Федя затрясся в жуткой лихорадке, язык отнялся…»
Лежа на коробках с женскими туфлями, Федя пытался пошевелить губами, не получалось. «Вот, вот откуда корни моей болезни, а я-то думал контузия. Контузия лишь ввела меня в то, довоенное, состояние, и теперь не отпускает. Болезнь вошла в меня ещё до войны! Живых людей, живых людей – закапали!!…»
Зеньков проснулся рано, но в вагоне уже никого нет. На улице пасмурно и хмуро. Спрыгнул с вагона. «Эх, Русь беспечная. Прости нас боже!» Федя перекрестился. «Долой безумного старика, железнодорожника! Долой хмурое утро!».
Товарный поезд, который сопровождал «глупый» старик, уже уехал. Фёдор немного обрадовался: «Саня Арефьев, по горячке, мог бы деда оттащить даже в комендатуру, но мы не СМЕРШ-евцы, а простые люди. Хорошо, что старик уже уехал. «Живи дядя Вася, возможно в чём-то ты и прав…»
Хоть утро и хмурое, а хозяйственный Мещеряков и вездесущий Арефьев, уже сбегали к начальнику станции. Всё договорено, всё устроено. Всего-то и обошлись парой женских туфель 38-го размера. Теперь в Россоши и Чертково будет остановка. Новый состав сформирован. Наш вагон едет на юг. А эти, глупые москвичи – на север…
- Тук-тук тук-тук; тук-тук тук-тук; тук-тук тук-тук! – Вагон доукомплектован ещё тремя демобилизованными солдатами. Один с Таганрога, два других с Дагестана. Через час Россошь. Опять позади мост - через Дон, позади и меловые горы.
3.
К сожалению влезло только половина текста.
Остальное опубликую чуть позже...
